Нащокинский переулок

В честь проживавшего в доме № 14 автора романа «Чапаев» целых шестьдесят лет именовался улицей Фурманова этот переулок, пока ему в 1993 году в потоке обратных переименований не вернули прежнее название – Нащокинский, по фамилии одного из здешних домовладельцев, о котором расскажу немного позже. А вот про Фурманова и про его появление здесь самое время рассказать сейчас. И лучше всего – словами человека, чьих предков прославленный комиссар выкинул из их собственного дома.

«Однажды в воскресный день, когда все обедали, внизу постучали, и вошла группа из нескольких вооруженных солдат. С ними был человек в кожаной куртке и в брюках с лампасами. Они бесцеремонно зашли в обеденный зал и стали все вокруг осматривать: стены, потолок, мебель, картины. Человек в кожаной куртке представился через несколько минут: «Комиссар Красной армии – Фурманов!» […] «Вы ешьте, ешьте, господа…», – добавил Фурманов. Он продолжал осматривать серванты с посудой, проводил ладонью по спинкам стульев, а потом бесцеремонно распахнул двери и проследовал внутрь дома по анфиладе комнат – прямо к будуару Натальи Николаевны! Прадед бросился за ним следом, а Фурманов уже вошел туда и крутил в руках флакончик духов, взяв его прямо с полки трельяжа Натали. «Что вы себе позволяете! – с возмущением спросил его Георгий Христофорович. – На каком основании?» Двое солдат, сопровождавших Фурманова, моментально встали между ним и комиссаром, угрожающе наклонив винтовки со штыками в сторону прадеда. «Да вот смотрю, – спокойно сказал Фурманов, – подбираю себе дом… Вы знаете, – обратился он к солдатам, – а, пожалуй, мне этот дом подходит! На нем и остановимся! Конечно, обстановочку надо будет сменить, картинки эти со стен убрать. Может, в музей какой отнесете. Барахло всякое тоже мне не надо… А ты на меня голос-то не повышай! закончил он фразу, глядя в упор на Георгия Христофоровича своими бесцветными глазами. – Ты иди пока к семье. Доедайте там свой обед и помещение освободите! Возьмите с собой то, что сможете унести» (Артем Тарасов, «Миллионер», 2004 год).

Зеленоватый дом (Нащокинский пер., 8) с головой химеры на эркере и барельефом, изображающим единорога, построил архитектор Петр Щекотов в 1897 году. Недавно проведенная реконструкция существенно изменила облик здания, но надо признать, что в целом получилось хорошо. Практика последних лет такова, что реконструируемый дом чаще всего полностью разбирают, а затем руками гастарбайтеров отстраивают заново – более или менее напоминающим то, что было прежде. Приятно видеть, что в данном случае проектировщики из Архитектурного бюро «Остоженка» смогли решить стандартные задачи (устройство подземного паркинга, увеличение полезной площади), не испортив старинный дом.

Особого интереса заслуживает работа специалистов из Центра историко-градостроительных исследований – чуть отступив от первоначального вида здания, они сумели воссоздать дух готики, разместив на фасаде изображения фантастических существ, в авторском проекте отсутствовавших. Ничто не украшало арку проходного двора, кроме остроконечного карниза, а на месте головы химеры торчала металлическая часть конструкции, поддерживавшей эркер. Изящные, даже миниатюрные украшения не очень соответствуют авторскому стилю Петра Щекотова (элементы декора он предпочитал крупные), но вот этому зданию они настолько «пришлись впору», что местные жители не только не упрекают реставраторов в самовольстве, но уже начали «вспоминать» о том, что по бокам от въезда в арку стояли две каменных тумбы с изображениями единорогов, якобы исчезнувшие в процессе ремонта.

Кстати, в фильме «Покровские ворота» сквозь эту арку въезжал на «копейке» повзрослевший Костик в исполнении Михаила Козакова, и через нее же «неутомимый Савранский» на своем железном коне влетал во двор, сворачивал влево и лихо подвозил студента Костика в исполнении Олега Меньшикова к соседнему дому, где по фильму находилась та колоритная коммуналка. В результате реконструкции дом подрос, обзавелся мансардой и вторым балконом, сменил колер и, похоже, превратился в офис какой-то солидной фирмы.

Дальше по той же стороне переулка стоит бело-желтый двухэтажный особнячок (Нащокинский пер., 4) с вазами в античном стиле на углах аттика. Построенный в 1880 году, дом недавно был отреставрирован, но если верить некоторым источникам, раньше он выглядел несколько иначе: балкон держала на своих могучих крыльях пара клювастых орлов, а над воротами сияли электрические фонари, на матовом стекле которых читалась надпись: «Дом Захарьина». В конце XIX века сюда регулярно приезжал пожилой господин довольно странного вида: лысый, с окладистой черной бородой, в круглых очках, одетый в наглухо застегнутый долгополый сюртук и даже летом обутый в валенки. Это и был знаменитый доктор Григорий Антонович Захарьин, о котором по Москве ходило множество легенд, рисовавших его в самом разном свете – как гениального врача, умеющего поставить верный диагноз после одного взгляда на пациента, как ужасного сквалыгу, назначавшего совершенно невообразимые гонорары за свои консультации, а иногда и как настоящего «чокнутого профессора», способного тростью разбить окна в комнате больного, чтобы раз и навсегда объяснить его родственникам важность гигиены и вентиляции.

Личность не менее яркая и противоречивая, чем доктор Хаус, Захарьин достоин отдельного рассказа – но в другой раз, пожалуй. Сейчас мы просто представим себе, как Григорий Антонович, тяжело опираясь на свою палку, преодолевает несколько шагов от пролетки до двери дома своего сына. Сергей Григорьевич, страдавший нефритом, отца пережил не намного, а большую часть унаследованного огромного состояния потратил на добрые дела: построил больницу для бедных и оплатил закупку экспонатов для одного из залов Музея изящных искусств, создававшегося профессором Цветаевым.

А в доме (Нащокинский пер., 2) на углу с Гагаринским переулком жил Нащокин – но не Петр Александрович, закадычный приятель Толстого-Американца, а Павел Воинович, ближайший друг Пушкина. Тот самый, кто одолжил Александру Сергеевичу фрак для венчания, кто упал в обморок, узнав о гибели поэта, тот, про кого Пушкин сказал однажды: «Всем вам я нужен зачем-то, а любит меня один Нащокин». Приятнейший человек, фантазер и весельчак, гурман и картежник, кутила и транжир, Нащокин десять раз в своей жизни разорялся и вновь становился богачом. Но спасали его не карты, а периодически умиравшие бездетные родственники, так что пушкинская фраза «наследник всех своих родных», возможно, впервые была сказана совсем не про Онегина. В периоды безденежья «Воиныч» самозабвенно делал долги, а в хорошие времена с той же легкостью сам раздавал взаймы деньги всем, кто бы ни попросил, а также устраивал дружеские попойки, покупал дорогие безделушки и раздаривал их тем, кого любил.

Для Пушкина, зная неспокойный нрав его, Нащокин однажды заказал у ювелира кольцо с бирюзой – как талисман от насильственной смерти (впрочем, поэт тоже любил своих друзей и талисман подарил Данзасу, как раз незадолго до дуэли, так что судьбу изменить не удалось). А среди подарков, полученных Нащокиным от Пушкина, был первый экземпляр «Повестей Белкина», и неспроста. Павел Воинович частенько бывал первым слушателем новых шедевров, а для некоторых произведений подбросил Александру Сергеевичу сюжеты. Например, про белорусского дворянина Островского, ставшего благородным разбойником, или про влюбленного гусара, переодевшегося в горничную, чтобы наняться на службу к даме своего сердца.

Подобно Толстому-Американцу, Нащокин жил с цыганкой, и дом его ни в чем не уступил бы цыганскому табору: «Такая бестолочь и ералаш, что голова идет кругом. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякой кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного – что делать?» (Из письма Пушкина жене, декабрь 1831 год). Но до венчания с певицей из цыганского хора дело не дошло; дворянка Вера Александровна Нарская стала супругой Павла Воиновича и родила ему четверых детей. Для них ли – а может, для того ребенка, что всегда жил в его собственной душе, – Нащокин сотворил удивительную вещь: заказал двухэтажный стеклянный домик, населенный куклами.

Надо сказать, что подобные игрушки в те времена были в моде среди состоятельных людей и даже царствующих особ, но Павел Воинович перещеголял всех, заказав убранство своего домика не кукольникам, а тем же мастерам, у кого приобретал настоящую мебель, столовые приборы, музыкальные инструменты – с непременным условием, чтобы все было настоящим, только в семь раз уменьшенным в размере. Художник выполнил миниатюрные копии знаменитых живописных полотен, мастера-медники спаяли и вылудили кухонную утварь, на полотняной фабрике ткачи изготовили скатерти и салфетки, фарфоровый завод сделал уменьшенную копию сервиза, а ножевщики выточили столовые приборы, совсем как настоящие. В маленьком самоваре можно было вскипятить воду, из футляра размером с табакерку извлечь пару пистолетов и обменяться выстрелами.

М. И. Пыляев в книге «Замечательные чудаки и оригиналы» дает такое описание: «Домик был продолговатый, правильный четырехугольник, обрамленный богемскими зеркальными стеклами и образовывал два отделения, верхнее и нижнее. В верхнем помещалась сплошная танцевальная зала со столом по середине, сервированным на шестьдесят кувертов. По четырем углам залы поставлены были четыре стола и бронзовые канделябры на малахитовых подстоях, на потолке, вылепленном в мавританском стиле, висели три серебряные люстры, каждая по пятидесяти свечей, в одном углу стоял рояль, в другом арфа, первый был работы Вирта, вторая – Эрара, на первом жена владельца играла небольшие пьесы, употребляя для ударов по клавишам вязальные спицы.

В зале помещались ломберные столы с картами, были даже щеточки и мелки для карточной игры. Вся зала была украшена тропическими растениями, так искусно сделанными в Париже, что, казалось, эти растения были живыми. Нижний этаж представлял жилые покои и был наполнен всем, что только требовалось для какого-нибудь царственного жилища. Заказывая эту игрушку и долго обдумывая ее, он не позабыл ни малейшей безделицы богатого домашнего быта». Полюбоваться диковинкой ценою в сорок тысяч рублей съезжалось все лучшее общество. Разговоров о домике было столько, что популярный беллетрист Вельтман о нем даже книгу написал на злобу дня. «Вот и готов не дом, а игрушка. Стоит чуть ли не дороже настоящего; остается, по обычаю, только застраховать да заложить в Опекунский совет».

Но для домовладельца его затея всегда оставалась любимым развлечением, а никак не капиталовложением. «С Нащокиным вижусь всякий день, – сообщал Пушкин Наталье Николаевне. – У него в домике был пир; подали на стол мышонка в сметане с хреном в виде поросенка. Жаль, не было гостей. По своей духовной домик этот отказывает он тебе». Однако Натали, хоть и пережила Нащокина, завещанного так и не получила – в очередной раз оказавшись без средств, Павел Воинович свою драгоценность за полцены заложил, а выкупить уже не смог. Судьба оказалась по-своему милостива к этому восхитительному московскому чудаку: умер он мгновенно, в храме – успев закончить молитву и не сумев подняться с колен.

Нащокинский домик сменил нескольких хозяев; из составлявших его обстановку шести сотен предметов часть была утрачена. Незадолго до революции реликвию приобрел Исторический музей, а в наши дни экспонат находится в фондах Всероссийского музея А. С. Пушкина в Петербурге. А дом-прототип разобрали и построили заново в 1970-х годах, одновременно со сносом другой здешней достопримечательности, о существовании которой сейчас напоминают лишь два кирпичных ребра на торце здания по правой стороне Нащокинского переулка, идущие от земли вверх и обрывающиеся на уровне шестого этажа.

Виктор Сутормин