Мамоновский переулок

Здесь с XVIII века располагалась усадьба Дмитриевых-Мамоновых, что и дало название переулку. Члены семейства занимали видное положение при дворе и в среде русской аристократии. Василий Афанасьевич Дмитриев-Мамонов дослужился до адмирала, сын его Матвей – до тайного советника и сенатора, внук Александр стал фаворитом Екатерины II, а правнук Матвей оставил в нашей истории след самый яркий, хотя и неоднозначный. Унаследовавший от отца пожалованный Екатериной графский титул и одно из крупнейших состояний того времени, Матвей Александрович был волен располагать собой как заблагорассудится. Он сочинял стихи, изучал историю пугачевщины, вступил в масонскую ложу и уже в 17 лет был возведен в степень «великого мастера». Официальная карьера тоже складывалась всем на зависть – в 18 лет Дмитриев-Мамонов пожалован в камер-юнкеры (что соответствовало в те времена чину V класса – статскому советнику или премьер-майору гвардии). В 20 он уже обер-прокурор Московского департамента сената.

Но тут грянула «гроза 12-го года» и разом все изменила. В порыве патриотических чувств молодой граф произнес речь, наделавшую в обществе много шума. Он объявил о готовности поставить под ружье своих крестьян и «употребить все свои доходы на военные нужды, оставив для себя лишь по 10 тысяч рублей ежегодно» и действительно начал формировать за свой счет «Московский казачий» своего имени полк. Помимо крепостных, вступали в полк и волонтеры, а на офицерские должности записывались представители московского дворянства, но дело шло медленно, и Матвей переложил все заботы на командира формируемой части, а сам устремился в действующую армию. Он успел принять участие в Бородинском сражении, отличился в сражениях под Тарутином и Малоярославцем, а вот его кавалеристы на тот момент были способны разве что обеспечивать порядок при отходе армий через Москву. Лошадей не хватало, закупленную амуницию вывезти было не на чем и она погибла в сгоревшем городе, поэтому часть была передислоцирована в Ярославль и переформирована в уланский графа М. А. Дмитриева-Мамонова полк, а награжденный золотой саблей «За храбрость» 22-летний шеф полка был произведен в генерал-майоры.

Но – как впоследствии написал Петр Вяземский – «граф всегда был тщеславен, а эти отличия перепитали гордость его. К тому же он никогда не готовился к военному делу и не имел способностей, потребных для командования полком. Пошли беспорядки и разные недоразумения…» За недисциплинированность мамоновское воинство было прозвано «мамаевцами» еще до того, как приняло участие в боевых действиях, а уж в европейском походе солдаты показали себя во всей красе. Не давали спуску ни местному населению, ни союзникам-австрийцам, а в Германии какой-то городок и вовсе спалили, после чего полк был возвращен в Россию и расформирован. Восприняв это как личную обиду, Матвей Александрович отправил императору письмо столь резкое, что дело кончилось отставкой (формально – по болезни).

Однако то, что воспринималось всеми как нездоровая эксцентричность молодого графа, было лишь естественным проявлением его мировосприятия. Ведь Дмитриевы вели род от Рюриковичей, от Владимира Мономаха – причем по мужской линии, а не по женской, как Романовы. Поэтому граф Матвей без пиетета относился к Александру I, да и династию в целом считал «мнимыми родственниками наших государей, которые совсем не Романовы, а происходят от голштинцев». Неудивительно, что еще в 1815 году Дмитриев-Мамонов вместе с Михаилом Орловым основал тайное общество, намереваясь отменить крепостное право и превратить Россию в аристократическую республику с двухпалатным парламентом на манер британского. Кроме этого, «Орден русских рыцарей» ставил своей целью «лишение иноземцев всякого влияния на дела государственные» и «конечное падение, а если возможно, смерть иноземцев, государственные посты занимающих». Оптимальным способом реализации задуманного представлялся военный переворот.

Никаких практических шагов предпринято не было, да и организация существовала главным образом в воображении ее немногочисленных членов, однако напечатанные на французском языке «Краткие наставления русским рыцарям» М. А. Дмитриева-Мамонова привели к помещению автора под домашний арест. Данная мера отнюдь не остудила пыл Матвея Александровича – после выхода в отставку граф удалился в свое подмосковное имение Дубровицы, где его радикализм и эксцентричность проявились уже в полной мере. Там, у слияния речек Десны и Пахры, Дмитриев-Мамонов начал строить настоящую крепость, для обеспечения секретности предпринимая меры весьма решительные, хотя и странные. Он никого не принимал, и даже Орлову, чтобы нанести визит соратнику, пришлось пробиваться с применением силы. Затворник обитал в комнате, где хранилось знамя князя Пожарского и окровавленная рубашка убиенного царевича Дмитрия. Отрастивший бороду и волосы Матвей Александрович свою комнату при свете дня не покидал. Еду и чистую одежду для него полагалось оставлять в соседнем помещении, куда граф выходил, только если там никого не было.

Днем граф чертил планы укреплений, а ночью выходил инспектировать ход работ, втыкая специально приготовленные колышки в землю в тех местах, где надлежало возводить редуты, капониры и контрэскарпы. Устные указания о том, как именно эти укрепления следует строить, подрядчик получал каждое утро, являясь в прихожую и почтительно выслушивая заказчика через запертую дверь. Инструкции были четкими и разумными, оплата – щедрой, и работы продвигались успешно. Впрочем, завершить их не удалось. Когда умер старый камердинер графа, пришлось нанять нового, которым оказался бывший крепостной князя Волконского. Надо сказать, что князя Петра Михайловича считали не только основателем русского генерального штаба, но кое-кто числил его среди создателей российского политического сыска; так или иначе, новый слуга за проявленную им чрезмерную любознательность вскоре был выпорот и согнан со двора. Любой помещик, безусловно, имел право сечь своих крестьян – но к вышедшим из крепостного звания людям применять телесные наказания был не вправе. Потерпевший добрался до Москвы и явился с жалобой к генерал-губернатору. Тот направил в Дубровицы своего адъютанта, которого граф не удостоил аудиенции, но через него ответил губернатору письмом, что слуг за их провинности наказывать телесно – «это право передано нам от предков наших». С высоты своего происхождения не видя разницы между губернатором князем Голицыным и хоть самим государем, граф Матвей даже изумился, «как вы смели писать это мне, человеку, который предшествует вам по всему на свете, кроме по табели о рангах», но завершил послание вежливо: «всегда готовый встретить вас шпагою и пистолетом, вашего сиятельства покорный слуга граф Дмитриев-Мамонов».

Ознакомившись с посланием и выслушав доклад адъютанта о дубровицкой фортеции, генерал-губернатор не стал вызывать Матвея Александровича к барьеру, а просто отправил отряд жандармерии с приказом доставить графа в Москву. По повелению государя Дмитриев-Мамонов был помещен под домашний арест, а затем назначенная Голицыным медицинская комиссия признала графа недееспособным, и собственный дом превратился для него в место заточения. В декабре 1825 года при воцарении нового императора присягать Николаю I граф Матвей отказался – и был официально объявлен сумасшедшим. Купив у Юсуповых огромную усадьбу на Воробьевых горах, назначенные графу опекуны перевезли его туда. Под присмотром лекарей, регулярно обливавших своего пациента холодной водой в порядке терапии, а иногда обряжавших его в смирительную рубашку, Матвею Александровичу предстояло провести последние 30 лет жизни в усадьбе, москвичами названной «мамонова дача».

Император Александр II вскоре после вступления на престол помиловал доживших до того времени декабристов, а заодно вспомнил и о создателе «Союза русских рыцарей». Царь-освободитель готов был снять опеку с Матвея Александровича, но гордый граф на это ответил, что коли уж он сумасшедшим пережил двух императоров, то пусть и при третьем все остается как есть. Однако пережить третьего ему было не суждено. На 73-м году жизни обитатель «мамоновой дачи» погиб от ожогов, когда на нем вспыхнула политая одеколоном сорочка. Был ли это несчастный случай или нечто иное, теперь установить уже невозможно. Дом графа в Мамоновском переулке был в 1830 году продан под размещение глазной больницы, и вот уже почти два века он является медицинским учреждением. В 1940 году при реконструкции улицы Горького созданный архитектором Матвеем Казаковым особняк мог погибнуть. Но исторический памятник не сломали, а переместили, причем постройку весом в 13300 тонн пришлось повернуть на 97 градусов и надвинуть на заранее возведенный цокольный этаж (иначе невозможно было установить здание в переулке, имеющем довольно значительный уклон).

Расположенный напротив усадьбы Дмитриевых-Мамоновых маленький голубой особнячок (Мамоновский пер., 8), в котором сейчас служебный вход в театр Юного зрителя, до революции принадлежал владельцу скульптурных мастерских Михаилу Кутырину. Работы его камнерезов можно увидеть на доме № 8 по Ильинке. А в здании ТЮЗа (Мамоновский пер., 10) размещалось артистическое кафе «Розовый фонарь», закрывшееся в октябре 1913 года после выступления футуриста Маяковского, прочитавшего «Нате»:

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.

Нужно признать, что за последние сто лет искусство эпатажа достигло таких зияющих вершин, что на фоне «Sex Pistols» или «Pussy Riot» попытки молодого Маяковского шокировать публику своей брутальностью выглядят невинными подростковыми понтами. Однако до первой Мировой войны дамы еще умели падать в обморок, а кавалеры пока не научились пить спирт из чайников, и страна в целом оставалась непуганой, так что футуристам было где порезвиться. Несколькими месяцами ранее у Маяковского был другой имидж: поэт щеголял в плаще с пелериной и в широкополой черной шляпе, надвинутой на самые брови, что делало его похожим не то не флибустьера, не то на карбонария. Перед выступлением он сбрасывал свою крылатку и представал перед публикой в желтой блузе, украшенной черным галстуком-бантом. По воспоминаниям Корнея Чуковского, скандалы на выступлениях происходили так часто, что «полиция запретила Маяковскому появляться в желтой кофте перед публикой. У входа стоял пристав и впускал Маяковского только тогда, когда убеждался, что на нем был пиджак. А кофта, завернутая в газету, была у меня под мышкой. На лестнице я отдал ее Владимиру Владимировичу, он тайком облачился в нее и, эффектно появившись среди публики, высыпал […] свои громы».

Про «желтую кофту фа́та» написано достаточно, что же до галстука-банта, то он остался не только на фотографиях той поры, но и на обложке первой книги поэта, выпущенной им вместе с друзьями. Макет делали недалеко отсюда, в доме архитектора Шехтеля. Что же касается здания театра, то у него тоже есть своя история. Изначально здесь располагалось реальное училище, но в 1911 году группа любителей театра решила организовать собственную антрепризу и осуществила свой проект, специально для него перестроив дом. Почему именно здесь, сейчас уже и не узнать – но, возможно, сыграло роль случайное созвучие: переулок Мамоновский, а одним из учредителей стал драматург Сергей Мамонтов, сын Саввы Ивановича. Впрочем, он очень скоро, разойдясь во взглядах с другими организаторами, объявил о своем выходе из проекта и даже попытался отсудить у них 15 000 рублей, внесенные им в уставной капитал, – но «Театр смеха и веселья» пережил и это, и уход еще двух учредителей, художников Е. Лансере и В. Замирайло.

Оставшиеся руководить театром супруги Арцыбушевы (актриса и художник) взяли курс на поиск новых форм и создали в результате «Театр одноактных пьес», что и не удивительно – люди той поры так ценили краткость, что начало ХХ века стало эпохой сокращений и аббревиатур. На сцене Арцыбушевского театра миниатюр шли драмы и оперетты, балетные дивертисменты и оперы – но непременно одноактные, чтобы представление укладывалось в полтора часа. Это позволяло давать три представления за один вечер, что сильно увеличивало рентабельность антрепризы – а ведь времена наступали тяжелые, началась первая мировая война. Для приезжавших с фронта офицеров, сытых по горло ура-патриотизмом, требовалось что-то либо смешное, либо возбуждающе-чувственное. Сделали танцевальный номер, слегка пародируя «танго аргентинских гаучо», некогда исполнявшееся на этой сцене Тамарой Карсавиной и Вацлавом Нижинским. Но теперь к стильной паре танцоров прибавился третий персонаж: точно попадая в ритм танго, исполнял забавную песенку-речитатив некий никому не известный молодой человек.

Публике он понравился, что и отразилось в рецензии газеты «Русское слово», где дебютант был упомянут кратко, но одобрительно: «Остроумный и жеманный Александр Вертинский». Окрыленный успехом, Вертинский готов был и дальше исполнять свои «ариетки», но образу мечтательного поэта, в котором он выступал, недоставало оригинальности. Мария Арцыбушева нашла неожиданное, но очень точное решение. Вместо маски Арлекина, роль которого молодому артисту уже случалось исполнять на этой сцене, она предложила примерить маску Пьеро. Выходя к зрителям в костюме грустного клоуна, в мертвенно-бледном «лунном» свете софита, Вертинский и представить себе не мог, что образ «Черного Пьеро» переживет и театр в Мамоновском переулке, и даже человека, вошедшего в этом образе в историю русской культуры.

Виктор Сутормин